«Холодят мне душу эти выси, нет тепла от звёздного огня...»
И снова в мире пустота,
и ровно-ровно сердце бьётся.
Душа, как снятая с креста,
чиста - не плачет, не смеётся.
Ольга Красникова

Современный российский кинематограф постепенно заполонило «младое, незнакомое» кочевое племя: Пётр Буслов обретает «Родину» на Гоа, Роман Волобуев снимает Морру и иже с ней во Франции, а Вырыпаев, как старик Хоттабыч, на нековре, но самолёте переносит свою и без того интровертированную «беспокойную Анну» в гималайские пейзажи Ладакха. Дауншифтинг полного метра? Кто и в какие странноприимные края отправится дальше искать «для вдохновения ключи»? Поживём - увидим.

Впрочем, сейчас речь не об этом, а о самой меланхоличной картине самого авангардного российского режиссёра, которая, будь она книгой, начиналась бы с фразы: "Жил-был Иван Вырыпаев, слыл знатоком модерна и «Танца Дели», а потом вдруг остановился, задумался и станцевал менуэт под названием «Спасение»". 25-летняя же польская монахиня, по долгу служения церкви заброшенная на «Малый Тибет», впервые осознаёт, что ни о танцах, ни о песнях, ни о музыке (и не только группы «U2») ничего не знает и в помине. Тело Анны гнетёт вовсе не высота в 4000 тысячи метров над уровнем моря - это душа её от приближения горнего мира трепещет в сомнениях. Путешествуя по окрестностям, девушка беседует с первыми встречными, и из их слов в неё проникает такой оглушительный хаос, что делает непостижимое для её понимания окружающее пространство ещё загадочнее.

Лишённый фирменной экспрессии, авторский стиль Вырыпаева всё же узнаваем. В первую очередь, благодаря парадоксальности мысли (диалог о человеке-пылесосе) и картинки (монахиня, расхаживающая по улицам в подряснике, шапке бини, бутсах и с рюкзаком за плечами, или, простите, непосредственно в кадре справляющая нужду на унитазе); во вторую - традиционному сквозному говорению персонажей.

«Спасение» - это дежурная попытка размышлений вслух о вере, которые отечественные режиссёры почему-то предпочитают вкладывать в уста иностранных её носителей (вспомним для примера фильм «Иерей-сан. Исповедь самурая»). Вроде бы в чужой монастырь со своим уставом не ходят, но наведываться в собственный, видимо, всё-таки страшнее. И Вырыпаев ничтоже сумняшеся отправляет польскую католичку в «последнюю цитадель» буддизма. Неформальное знакомство с официальным адептом веры не под гулкими сводами храма расширяет границы повествования и в то же время меняет его тональность. Невольно склоняешься к мнению о религиозной клаустрофобии автора, об отказе взяться за рассказ изнутри, ибо тема сама по себе обязывает, лишая повода для вольного обращения с ней, не позволяя опускать планку ниже допустимого и, безусловно, требуя знания материала.

Попытка изумительно красива - этого у неё не отнять. Благодаря оператору Андрею Найдёнову отдельные сцены напоминают полотна то Рембрандта, то Сальвадора Дали; на экране превалируют эффектные ракурсы и цветовые сочетания: «пыльное» синее и приглушённо-жёлтое, хрестоматийное красное и чёрное, чёрное и белое. Благодаря Полине Гришиной, чьи юные годы прошли в монастыре, кинолента обрела одухотворённое, не обезображенное чрезмерными интеллигентностью и оправой очков лицо.

Но ни живописность, ни фактурность идею не вытянули, она осталась холодной, отстранённой и безжизненной, будто Снежная Королева в сказке Андерсена или певица Йенни Линд - в его судьбе. Поэзия формы зияет провалами содержания. Картина, призванная было спеть гимн духовности, растворяется в туманной дымке гор и благовоний местных храмов и многоцветным колесом-мандалой катится по чистым землям будд прочь от славянского менталитета. Спасают ли обстоятельства Анну? Скорее, топят, как слепого котёнка. Спасает ли она себя, свою веру? Больше похоже на то, что прячется и прячет в укромном уголке.

Два тату, сделанных Полиной Гришиной в знак протеста после ухода из монастыря, как и творческий акт героини фильма «Авриль» Жеральда Юсташа-Матьё, увенчали отстаивание обеими девушками своего места в жизни вне церкви куда чистосердечнее, чем финал «Спасения» - утверждение Анны в правильности выбранного ею пути. Даже внедрение в сюжет НЛО не придало вырыпаевской пустоте ни эйфории, ни келейной суггестивной силы, не превратило её в таковую, что «при мысли о ней видишь вдруг как бы свет ниоткуда». Попытка выглядит заправской софистикой, от неё не дрожат струи «непостижного света». Хотя, возможно, как и в вопросе с наполовину полным или пустым сосудом всё упирается в то, каким/какой его/её узрели именно Вы.

О, есть неповторимые слова,
кто их сказал - истратил слишком много.
Неистощима только синева
небесная и милосердье Бога.
(Анна Ахматова)

Nattgran

После «Спасения» приходится окончательно признать - я не понимаю, как Вырыпаев мог сделать «Эйфорию». Воздушную, художественную, тонкую, красивую. На контрасте с остальной его работой и в кино, и в театре (про который он прямым текстом подтвердил именно то, за что я его ругал,- «театр это вид литературы»), словно другой человек делал.

После текстоцентричных «Танца Дели» и «Кислорода» трейлер «Спасения» дарил надежду на возвращение к художественности «Эйфории». Но нет, опять лобовой удар и проповедь, а кино - всего лишь «средство расширения аудитории».

Увидев перед просмотром слова Вырыпаева, что главная героиня олицетворяет Россию, после фильма я шутил: «Сейчас все объясню. Монашеская юность - советские времена. Отъезд из монастыря - падение железного занавеса, страна знакомится с миром. Диалог с Грушкой про пылесос - перестройка, избавление от идеологического мусора. Дальнейшее раскрепощение. Диалог с американским музыкантом, разговор про U2 - знакомство с западной культурой. Стыд за прошлое. Изменение стиля, языка (превращение монашки в хипстера в желтой шапке). Открытость свободе, покорение вершин. Полеты мысли (вплоть до летающих тарелок). А потом опять откат назад, да еще и более дикий (католический приход в Тибете с азиатским Христом). А надо общаться, открываться миру, учиться!»

Ну, пошутил и пошутил. Но прочитав ряд интервью самого Вырыпаева, ужаснулся, как близок оказался. Иван Александрыч и здесь опять прямолинеен, антихудожественен, догматичен, как заведенный твердит «коммуникация, контакт» и продолжает воспроизводить чужие идеи (см. Уилбер, интегральная духовность).

Не режиссер, а проповедник-сухарь. А публике достаточно увидеть картинки Тибета, услышать смазливую песню под гитару и пустой псевдоэзотерический диалог про «ты не пылесос». Остальное не замечается, а отношение с искусством кино - вообще по боку.

Вот, например:

«- Это фильм не про Тибет, а про Россию, хотя русской темы там нет - я таким его задумывал. Нет потому, что я хотел добиться метафоричности. Сейчас, после долгого периода, когда страна была закрыта, мы сталкиваемся с другими культурами. Сегодня, в силу технологий, мир перемещается к нам. Посмотрите, как мы испугались: чего стоит одна война - мы не готовы соприкасаться с чужими культурами, мы держим оборону, для нас это трудно. Поэтому нужно научиться налаживать коммуникацию, это тема номер один, номер два и номер три.

- Для меня это фильм о моей стране. Прежде всего о моей стране. Образ моей страны я представил в виде главной героини. Я попытался показать, как выглядит наша главная российская проблема - коммуникации с «другим» миром. И как важно наладить эту коммуникацию, но не потерять себя.»

Ну хоть помолчи, дай людям вложить в твою проповедь свои смыслы - увидеть что-то большее, не ограничивай своими линейными смыслами. Но нет. Талдычит, как заведенный. Долбит, как на партсобрании.

«- Уже хватит искусства. Заниматься искусством и в театре, и в кино мне уже не интересно. Когда искусство ради искусства, когда просто делают искусство. Искусство - это средство, с помощью которого надо делать более важные вещи.

- Главным, ключевым для меня является тема. А через что она выражена, для меня всегда имело очень посредственное значение. Сюжет, форма - это лишь способ, средство.

- Я не снимаю фильмы, на которые идут, чтобы насладиться чистым искусством кино.

- Где слово, там я дома, а где камера - нет

- Я не вправе считать себя полноценным кинорежиссером. Это не мое основное занятие. Я все-таки в первую очередь драматург. Кино же для меня - прежде всего, возможность обратиться к большей аудитории.»

Ну, хоть честно.

А теперь самое интересное. Только что в рамках Амфеста показывали «Кумико - охотница за сокровищами». Так вот этот фильм, очевидно, совершенно не преследуя целей Вырыпаева, ничуть не хуже доносит и его «тему»! Японская социопатичная девушка с проблемами в семье и на работе, погрузившись в нездоровые фантазии, отправляется в Штаты, чтобы найти чемодан с деньгами, который Стив Бушеми зарыл в конце «Фарго». На пути ей встречаются персонажи, которые пытаются кто как помочь, но в силу проблем с той самой коммуникацией и собственных иллюзий, девушка не в состоянии найти общий язык, причиняет им разные неприятности, и в итоге... смотрите сами.

И вот, ей-богу, в «Кумико» легко можно увидеть все, что Вырыпаев пытается сказать «Спасением» (а многое - даже лучше): хочешь - историю взаимоотношений России с окружающим миром, хочешь - темы проблем коммуникации, хочешь - собственно то, о чем сам фильм без притянутостей (одиночество, сокровища всегда с нами, внутри, надо замечать людей, протягивающих нам руки, не гнаться за бесплодными фантазиями и т. д. и т. п.)

В этом и есть основное отличие искусства, многопланового, художественного, скромного, открытого множественным интерпретациям, от публицистики (а именно этим, по сути занимается Вырыпаев в «Спасении»), хотя «Кумико» - фильм совсем не идеальный.

Отдельно подчеркну, что со взглядами Вырыпаева согласен, разделяю его ценности и интенции, но такое отношение к искусству принять не могу. Уж лучше тогда просто статью написать, эссе - действенней и честнее.

subtle