Отрывок

Лихой ветер

Замутило воды чернью, своего не отдал вечер. Мне с собою брать у жизни тоже данную мне долю. Что мое - моим и станет.

Ветер налетел под утро, коршуном упал на хутор из зеленого марева над Даугавой. Черно-белый трепет листьев, сломанная ель, упавшее с крыши гнездо аиста - беда. С вечера ждала сватов красавица Зане, старшая дочь, выходила глядеть на берег, позванивая свадебными украшениями, пела за работой, готовилась снять венец для новой жизни. Вслед за сестрой тянулась и младшая, насмешница Анда. У Улдиса-лодочника, говорят, друзья есть, ей же - за молодца ли, за вдовца ли, за знакомого или неведомого, лишь бы прочь из дому... Дождалась третья - сиротка Байба, племянница при строгой тетке, за еду служанка: и сестрой звали, и место свое знать учили. Ветру никто не указ. Толи хмель нашел, толи удаль, толи впрямь перепутал девушек в темной мукомольне, не видя лица под платком. Один взятый силой поцелуй и все решилось. А во дворе уж пели дайны и осыпали зерном другую.

Жанр картины почти не поддается определению. На первый взгляд это историческая драма, на второй - печальная народная сказка. Но для сказки здесь слишком мало света и совсем нет ни чудес, ни морали. Вместо фантастических элементов - мифологические, исконные, все то, откуда есть пошла латышская культура. Ян Райнис, век назад, в 1913-м, написавший одноименную пьесу, черпал материал из народной поэзии, стремясь выразить запечатленное в ней богатство души. Сквозные фольклорные мотивы: три сестры-мукомолки и пригнанный ветром челн, нечаянная любовь и ждущий под скалой жернов темного омута. Отсюда же, из старых дайн - образная насыщенность диалогов: маковый и черемуховый цвет девичьей красоты, горький хвойный аромат сиротства, руки, подобные железу, поцелуи, подобные отраве... Фильм во многих смыслах даже более архаичен, чем пьеса. Автор сценария, поэт и сказочник Имант Зиедонис, отодвинул действие в дохристианские дали, лишая его любых координат кроме «давным-давно».

Быль ли, небыль ли, правда ли, легенда ли. Свадебные игры мешаются с самим повествованием, и уже не понять, произнесено ли злое слово от сердца, или это ритуальная хула, видим ли мы подлинную ворожбу, или бред униженной, тронувшейся рассудком невесты. Все это показано в манере, присущей скорее документалистике, нежели игровому кино: сдержанно, с невыразимой серьезностью, будто люди в кадре и не разговаривают двустопным хореем, изливая окрестным лесам сердечную муку. Щедро, длинными плавными кадрами - балтийское небо, низкое неяркое солнце, беспокойные волны, отливающие бронзой и серебром. Не фон истории, но сама история, растворенные в природе надмирные силы, владеющие судьбами героев. Чиркнул крылом по воде стриж, отразилось, мелькнуло и растаяло в золотистой дымке одуванчиков то, что могло бы случиться, не подуй ночью ветер. Два счастливых человека, оборванная нить, оставшаяся не спетой песня.

Для зрителя, принадлежащего к другой культурной традиции, причины непоправимых решений героев могут показаться странными. Помогает знакомство с оригинальным текстом, а еще лучше - сами народные песни, по контрасту с которыми отчетливо проступает режиссерский замысел. Гунар Пиесис привносит в сюжет чуждый жизнерадостному латышскому фольклору мотив недоли, судьбы, похожей не на аутентичную «улыбку Лаймы», но на бурную реку, влекущую челноки к гибели. И эта любовь, такая внезапная, неуместная и разрушительная, тоже дана свыше - одновременно кара, знамение, предостережение, самое чистое и яркое, что может быть в жизни, боль и радость в одной руке. Слабые будут бороться: ворожить у печи, сыпать проклятиями. Сильный доверится ветру и течениям, попытается совладать: «уцелеет то, что взял я», остальное - гори синим пламенем! И только Байба принимает и отталкивает, противится чувству до последнего, но, раз уступив, не скупясь, платит спрошенную цену, чтобы ее не пришлось платить другим.

Наступай же, сумрак, милый. Я войду в закат чуть слышно, да еще глаза зажмурю. Пусть никто меня не встретит, пусть любимый не узнает...

Венцеслава