Фрагмент

• Лучший фильм по опросу журнала «Советский экран» в 1968 году.

ММКФ, 1967 год
Победитель: Главный приз

«Спервоначалу и доныне,
как солнце зимнее в окне,
должны быть все-таки святыни
в любой значительной стране.
Приостановится движенье,
и просто худо будет нам,
когда исчезнет уваженье
к таким, как эти, старикам..."

Когда речь заходит о Герасимове (к великому моему сожалению, редко, очень редко это происходит в последнее время), лучше, чем Смеляков, и не скажешь. Этот титан кинематографа, как никто другой (за исключением, разве что, ученика своего Сергея Бондарчука) заслуживает статус национальной святыни. Он монументален как колонна Траяна, как фрески Сикейроса, как девятая симфония Бетховена, его работы отмечены какой-то толстовской, надчеловеческой нравственной непогрешимостью, его чувство Родины (не девушки-березки, нежной Катюши, а Великой, Могучей, подобной волгоградскому монолиту на Мамаевом кургане) как ни у кого сильно, надежно, органично вплетаемо в то, что «в любых испытаниях у нас никому не отнять». На его спокойную, непреложную, непреходящую уверенность можно опереться в дни сомнений, дни тягостных раздумий о судьбах, умом больным и шатким, отравленным безответственными и безнравственными критиканами. Он необходим, как всегда необходимо начало разумное, доброе, вечное, что просветляет и наводит порядок в мыслях, ставит на ноги, питает и придает сил, как мать-Земля придавала сил своему сыну Антею, покуда тот крепко на ней стоял (увы, аналогии с тем, что произошло со всеми нами, как только нас от начал оторвали, напрашиваются сами собой - соплей нас перешибли, как и оторванного от матери силача-великана)...

Мотивы этой античной, обескровливающей-обессиливающей оторванности человека от родной земли, ощущаемые, в общем, во всей герасимовской фильмографии, но особенно исчерпывающие воплощенные им в «Людях и зверях», доминируют и в «Журналисте», получая там, правда, совершенно иное смысловое звучание. В первой части тетралогии военнопленный Алексей Павлов, оставшийся на Западе, как перемещенное лицо, буквально лишен корней и носится тенью в чужом раю, последний из последних, безъязыкий, бессловесный. Возвращение на Родину, пусть и на муки, которые, как он думает, ожидают его там - это для него единственная возможность сохранить облик человеческий. Во второй же части молодой советский журналист Юрий Алябьев едет на Запад не вынужденно, а с удовольствием, обласканный державным благоволением, получив долгожданное, интересное и престижное назначение. Любое сказанное им слово прозвучит, будет подхвачено, воспринятое как выражение мнения аккредитовавшей его страны (что есть, разумеется, великая ответственность, но зато какая честь!). К его услугам все лучшее, чем располагает Европа - как в области материальной, так и по ведомству духовной культуры. Он входит в театр западного мира через парадную дверь и обозревает сцену панорамно, из привилегированной ложи для прессы (то есть так, как ее никогда не увидят вошедшие туда с черного хода павловы, лицезреющие лишь некий произвольно выбранный, затрапезный кусочек зараз). Но прозревают Павлов и Алябьев - один в результате долгих лет и на собственной шкуре, другой благодаря данным ему информационным возможностям - одно, такое простое, что даже и проговаривать это как-то неудобно и что сам Герасимов, боявшийся пафоса, сказал лишь закавыченно (но с истинными, хоть и невидимыми миру слезами!), устами полушута, приживала-белоэмигранта, бывшего князя Львова-Щербацкого...

В «Журналисте» герой Герасимова, международник Колесников, витийствует уже в уши жадно ловящие. Его разговор об искусстве с Анни Жирардо - сцена совершенно гениальная, возможно, лучшая в мировом кинематографе в рамках тематики - философски насыщен, комичен и бесконечно печален одновременно. Стена непонимания, точнее, одностороннего нежелания понять нас с «их» стороны на фоне искреннего стремления к диалогу со стороны «нашей» - сыграна Жирардо (а скорее смонтирована Герасимовым) так, что я каждый раз плачу, когда ее смотрю. Это вечное наше русское признание в любви (безответной, безнадежной и ощущаемой режиссером как таковая) прекрасному Парижу, прекрасной Франции, прекрасному миру по ту сторону, светлый образ которого, по Мандельштаму, создан был нами же - находит для меня апофеоз именно в этой беседе, куда более, чем в открыточных видах Парижа, облизываемых камерой, песне молоденькой Матье и прелестном разговорe парижских старушек о собачках. И нужды нет, что сам Герасимов понимает: объекту любви и сказать-то, скорее всего, нечего, поскольку «котенок ничего и не может сказать, кроме мяу». Дымка грусти и неосуществимости витает над этим идеологичееским спором и парижской частью фильма в целом. Неосуществимости всеобщего духовного разоружения, о котором иронично писал Чаадаев и в которое нашему народу свойственно верить всерьез...

galina_guzhvina

Смотреть и видеть

Фильм о долге профессиональном и человеческом, о принципиальности и беспринципности, об истинном и ложном понимании вещей. Блестящая работа Сергея Герасимова, впрочем, как и остальные его картины. Великолепный актерский состав. Но больше всего радует, что наконец-то лучшие образцы старого отечественного кинематографа замечает молодежь, пусть и с формулировкой «нетипичный (пишется слитно) советский фильм».

Что же до политагитации (пишется слитно), то в зарубежном кино её побольше, чем в советском, просто не все могут (или желают) это замечать. Дискуссия главного героя с его американским коллегой в Париже, собственно, о том же (вот ведь жизненность фильма!).

А ещё расстраивает, что добропорядочность сегодня стало понятием отрицательным. Сродни лицемерию. Ну сколько же ещё нужно времени, чтобы наконец понять, что добропорядочность не бывает советской или антисоветской, коммунистической или капиталистической! Она или есть или её нет. Как и талант. Как и хорошее кино. Как и способность не только смотреть, но и видеть.

Old Sarych